![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
Entry tags:
пожар в бане
Сегодня 14 февраля 2013 года, двадцать пять лет прошло, как. Если сегодня спросить яндекс теми словами, которые четверть века назад были понятны без всяких пояснений, он покажет целую кучу страниц: "При пожаре в сауне пострадали три человека". Или там "Возгорание произошло в бане оздоровительного комплекса". Чтобы было понятно, двусмысленную аббревиатуру надо раскрывать: двадцать пять лет назад произошел пожар в Библиотеке Академии Наук СССР, пожар в БАНе.
Горело в ночь с 14 на 15, пожарные приезжали дважды -- потушив один очаг, смотали рукава и уехали, чтобы ранним утром 15-го вернуться и за несколько часов закачать в книгохранилища половину Невки. Книги и мебель летели в окна, гора обгорелых останков высилась до третьего этажа. Что именно произошло, что утрачено, что испорчено -- в первые дни посторонние, и журналисты не исключение, не знали.
Моя приятельница работала как раз в БАНе, в отделе, не имеющем прямого отношения к книжкам. В понедельник никого в здание не пустили -- все тлело и дымило, пожарные проливали завалы, во вторник она пришла на работу с зубной щеткой, они все тогда пришли с зубными щетками, работали сутки напролет, спали тут же, на столах. Разбирали завалы, укрывали полиэтиленом уцелевшие стеллажи, сортировали и паковали обгоревшие и залитые водой книги для отправки -- куда?
В том числе и к нам. "К нам" -- громко сказано, конечно. В 88-м я била баклуши на половинке лаборатской ставки в отделе реставрации ГПБ, Публички то есть. Поврежденные книги -- о, наш профиль. Но не столько же.
14 февраля 1988 года было, кажется, воскресеньем. Во всяком случае, я помню долгую, в три-четыре дня паузу между тем, что началось ночью четырнадцатого, и тем, что последовало: начальство переговаривалось, а мы сидели как в анабиозе. В понедельник мы не знали ничего, в четверг или пятницу привезли в отсыревших картонных коробках первые книги. Мы открыли коробки и ахнули: это были тома из фонда Бэра. (Тут есть некоторая тонкость: я была неотесанным лаборантом, а не знатоком фондов, тем более другой библиотеки. Про то, что книги именно из фонда Карла Бэра, предположили, впрочем, вполне уверенно, старшие коллеги.)
Книги не были обгоревшими, вернее, они были обгоревшими фрагментарно: где-то повело от жара кожаный переплет, где-то на всю книгу была пара обугленных листов, какие-то издания были внешне целыми. Но все без исключения были мокрыми. Сначала мы пытались их сортировать -- наиболее пострадавшие передавали непосредственно девочкам-реставраторам, те, что поцелее, предполагалось сушить своими силами. Но почти сразу бросили -- с таким количеством книг справиться с соблюдением норм мирного времени было невозможно. Поэтому сидели и втупую перекладывали каждую книгу через пять-семь страниц промокательной бумагой -- ее у нас было тоже много, с бумажного комбината привезли рулоны розовенькой промокашки. Набитый бумагой том распухал, превращался в топорщащийся во все стороны непонятный предмет цилиндрической формы. Эти цилиндры мы расставляли вокруг обычных бытовых обогревателей и раскладывали на батареях центрального отопления.
Так прошли четверг и, кажется, пятница. И суббота тоже. В понедельник мы обнаружили страшное: прибывшие за выходные книги на глазах покрывались маленькими темными кружками: это была плесень. Пораженные книги откладывали в сторону -- им предстояла обработка формалином, но СЭС долго не давала разрешения на такую массированную процедуру, мощность вытяжек не позволяла, да и реставраторы не выказывали особого желания дышать гадостью. Больные книги сносили в кабинет к заведующей -- видимо, дальше принимались какие-то решения, только вот плесень об этом знать не желала и продолжала плодиться.
Подогнали воздуходувы, еще промокательной бумаги, и мы начали расставлять книжки-ежики в длиннющем коридоре. Тогда мы думали, что так выглядит война.
За день вручную мне удавалось обработать книг тридцать-сорок, и это я еще приспособилась и даже стала обращать внимание на то, что именно сушу. Запомнились, наверное, не самые редкие, а самые сложные книги -- роскошный многотомный Брем, сволочь, был издан на мелованной бумаге, которая слипается от воды в монолитный блок. Голландские и немецкие лоции с цифрами на титуле "168...", "169...", "170..." -- скучные книжки с цифрами и схемами петровских времен. Нет, больше не помню, это был конвейер, читать-рассматривать-жалеть некогда.
В подвале наладили установку для сушки токами высокой частоты, ТВЧ. На ТВЧ повезли остатки газетного фонда (того самого, с которого начался пожар) и издания из фонда советской литературы -- что постарше и поценнее, книги двадцатых годов. Все было мокрым настолько, что во время сушки в камере проскакивали заряды, такая маленькая гроза, а вынутый из камеры картон, в который впитывалась вода, вполне себе обеспечивал дождик: картона в первое время отчаянно не хватало. Кто мог предположить такие масштабы.
Никто в городе с ними не справлялся. В ВМА, где тоже была аналогичная установка, прямо в камере от искры вспыхнул пожар: еще один пожар. Но в ТВЧ книги, напечатанные на старинной бумаге, сушить нельзя, и на общем фоне потеря была не так велика. Да, перед закладкой в ТВЧ с книги обдирается обложка, обрабатывать можно однородный материал...
Не справлялись. Удалось договориться с начальством промышленных холодильников: то, что не успевали сушить, заморозили. И потом годами разгружали забитые книгами холодильные камеры, обрабатывали уже без горячки, без паники. Как тогда публично обосрался Невзоров со своим репортажем о холодильниках, забитых забытыми и неучтенными, по его мнению, книгами.
Ах да, про учет. Не знаю, как к нам привозили книги -- по весу? по объему? Мы-то вели журнал учета, примитивный, но хоть какой. Совершенно не помню, как и куда возвращали высушенное: по акту сдавали, кажется. Мое дело -- перекладывать томики XVII-XVIII веков промокашкой XX-го, несколько недель подряд. Чтобы не оставлять мокрые книги на выходные (а получить разрешение на вынос книг из ГПБ сложно, тем более таких, тем более поступивших "по весу") тащили за пазухой, дома перекладывали все теми же промокашками -- и на батарею: реставраторы не рекомендовали гладить утюгом. Это было довольно рискованно, светила реальная статья: вроде начальство и не против, а попадешься -- умоет руки. Все равно все таскали сушить домой, иначе -- плесень, а ее споры, сволочи, еще и летучие: тоже пожар, только биологический.
Зараженные книги в холщовом мешке увозил какой-то мужик: звучало слово "утилизация".
К середине марта поток обгоревших и мокрых бановских книг постепенно сошел на нет. В конце марта 88-го из-за прорыва трубы затопило нотный отдел уже самой Публички...
В мае 88-го в ГПБ смонтировали систему газового пожаротушения. Мы сходили на учения, посидели в убежище, послушали, как звучит сигнал пожарной тревоги, понадевали противогазы и разошлись по своим делам.
P.S. В качестве ликбеза для молодыхневоцерковленных -- есть документалка со всеми вторичными половыми признаками истероидного журналистского расследования, я даже не буду упоминать, что именно меня там особо порадовало. Впрочем, там звучат какие-то цифры, приближенные к реальности. Приближенные, потому что точных цифр так никто и не знает, и понятно, почему: это реально был вал, вал мокрых горелых книг. Ну а потом все на всем, конечно, оттоптались.
Горело в ночь с 14 на 15, пожарные приезжали дважды -- потушив один очаг, смотали рукава и уехали, чтобы ранним утром 15-го вернуться и за несколько часов закачать в книгохранилища половину Невки. Книги и мебель летели в окна, гора обгорелых останков высилась до третьего этажа. Что именно произошло, что утрачено, что испорчено -- в первые дни посторонние, и журналисты не исключение, не знали.
Моя приятельница работала как раз в БАНе, в отделе, не имеющем прямого отношения к книжкам. В понедельник никого в здание не пустили -- все тлело и дымило, пожарные проливали завалы, во вторник она пришла на работу с зубной щеткой, они все тогда пришли с зубными щетками, работали сутки напролет, спали тут же, на столах. Разбирали завалы, укрывали полиэтиленом уцелевшие стеллажи, сортировали и паковали обгоревшие и залитые водой книги для отправки -- куда?
В том числе и к нам. "К нам" -- громко сказано, конечно. В 88-м я била баклуши на половинке лаборатской ставки в отделе реставрации ГПБ, Публички то есть. Поврежденные книги -- о, наш профиль. Но не столько же.
14 февраля 1988 года было, кажется, воскресеньем. Во всяком случае, я помню долгую, в три-четыре дня паузу между тем, что началось ночью четырнадцатого, и тем, что последовало: начальство переговаривалось, а мы сидели как в анабиозе. В понедельник мы не знали ничего, в четверг или пятницу привезли в отсыревших картонных коробках первые книги. Мы открыли коробки и ахнули: это были тома из фонда Бэра. (Тут есть некоторая тонкость: я была неотесанным лаборантом, а не знатоком фондов, тем более другой библиотеки. Про то, что книги именно из фонда Карла Бэра, предположили, впрочем, вполне уверенно, старшие коллеги.)
Книги не были обгоревшими, вернее, они были обгоревшими фрагментарно: где-то повело от жара кожаный переплет, где-то на всю книгу была пара обугленных листов, какие-то издания были внешне целыми. Но все без исключения были мокрыми. Сначала мы пытались их сортировать -- наиболее пострадавшие передавали непосредственно девочкам-реставраторам, те, что поцелее, предполагалось сушить своими силами. Но почти сразу бросили -- с таким количеством книг справиться с соблюдением норм мирного времени было невозможно. Поэтому сидели и втупую перекладывали каждую книгу через пять-семь страниц промокательной бумагой -- ее у нас было тоже много, с бумажного комбината привезли рулоны розовенькой промокашки. Набитый бумагой том распухал, превращался в топорщащийся во все стороны непонятный предмет цилиндрической формы. Эти цилиндры мы расставляли вокруг обычных бытовых обогревателей и раскладывали на батареях центрального отопления.
Так прошли четверг и, кажется, пятница. И суббота тоже. В понедельник мы обнаружили страшное: прибывшие за выходные книги на глазах покрывались маленькими темными кружками: это была плесень. Пораженные книги откладывали в сторону -- им предстояла обработка формалином, но СЭС долго не давала разрешения на такую массированную процедуру, мощность вытяжек не позволяла, да и реставраторы не выказывали особого желания дышать гадостью. Больные книги сносили в кабинет к заведующей -- видимо, дальше принимались какие-то решения, только вот плесень об этом знать не желала и продолжала плодиться.
Подогнали воздуходувы, еще промокательной бумаги, и мы начали расставлять книжки-ежики в длиннющем коридоре. Тогда мы думали, что так выглядит война.
За день вручную мне удавалось обработать книг тридцать-сорок, и это я еще приспособилась и даже стала обращать внимание на то, что именно сушу. Запомнились, наверное, не самые редкие, а самые сложные книги -- роскошный многотомный Брем, сволочь, был издан на мелованной бумаге, которая слипается от воды в монолитный блок. Голландские и немецкие лоции с цифрами на титуле "168...", "169...", "170..." -- скучные книжки с цифрами и схемами петровских времен. Нет, больше не помню, это был конвейер, читать-рассматривать-жалеть некогда.
В подвале наладили установку для сушки токами высокой частоты, ТВЧ. На ТВЧ повезли остатки газетного фонда (того самого, с которого начался пожар) и издания из фонда советской литературы -- что постарше и поценнее, книги двадцатых годов. Все было мокрым настолько, что во время сушки в камере проскакивали заряды, такая маленькая гроза, а вынутый из камеры картон, в который впитывалась вода, вполне себе обеспечивал дождик: картона в первое время отчаянно не хватало. Кто мог предположить такие масштабы.
Никто в городе с ними не справлялся. В ВМА, где тоже была аналогичная установка, прямо в камере от искры вспыхнул пожар: еще один пожар. Но в ТВЧ книги, напечатанные на старинной бумаге, сушить нельзя, и на общем фоне потеря была не так велика. Да, перед закладкой в ТВЧ с книги обдирается обложка, обрабатывать можно однородный материал...
Не справлялись. Удалось договориться с начальством промышленных холодильников: то, что не успевали сушить, заморозили. И потом годами разгружали забитые книгами холодильные камеры, обрабатывали уже без горячки, без паники. Как тогда публично обосрался Невзоров со своим репортажем о холодильниках, забитых забытыми и неучтенными, по его мнению, книгами.
Ах да, про учет. Не знаю, как к нам привозили книги -- по весу? по объему? Мы-то вели журнал учета, примитивный, но хоть какой. Совершенно не помню, как и куда возвращали высушенное: по акту сдавали, кажется. Мое дело -- перекладывать томики XVII-XVIII веков промокашкой XX-го, несколько недель подряд. Чтобы не оставлять мокрые книги на выходные (а получить разрешение на вынос книг из ГПБ сложно, тем более таких, тем более поступивших "по весу") тащили за пазухой, дома перекладывали все теми же промокашками -- и на батарею: реставраторы не рекомендовали гладить утюгом. Это было довольно рискованно, светила реальная статья: вроде начальство и не против, а попадешься -- умоет руки. Все равно все таскали сушить домой, иначе -- плесень, а ее споры, сволочи, еще и летучие: тоже пожар, только биологический.
Зараженные книги в холщовом мешке увозил какой-то мужик: звучало слово "утилизация".
К середине марта поток обгоревших и мокрых бановских книг постепенно сошел на нет. В конце марта 88-го из-за прорыва трубы затопило нотный отдел уже самой Публички...
В мае 88-го в ГПБ смонтировали систему газового пожаротушения. Мы сходили на учения, посидели в убежище, послушали, как звучит сигнал пожарной тревоги, понадевали противогазы и разошлись по своим делам.
P.S. В качестве ликбеза для молодых
no subject