lunteg

...Что, может быть, останется на рельсах не голова, а лапа...

Самое страшное -- сон из детства про то, как я не могу попасть домой: то ящерицы-лестницы проводят мимо двери, то вход в подъезд вроде есть, а вроде и нет, глухая стена между двух ложноклассических колонн, а то и вовсе нужный трамвай, всегда трамвай, сворачивает не на тот путь, и все дальше, все дальше.
Самое важное -- проходя по мосту, не смотреть на окна дома: там навсегда остался тот страшный, неестественный синий свет газовой горелки в кухонном окне, с которым сон сбылся, но не отпустил.
Самое бесполезное -- стараться забыть об этом.

Подниму старое жежешное, и не потому что апрель, а просто со дня на день грохну жж, а на пост стоит куча ссылок: пусть будет под руками, а то все мучительней вспоминать, в котором году я это все это дело собрала. Ну и чтобы искалось полегче, вот, иногда по делу бывает надо. И еще какая же я умница, держала все картинки на сторонних платформах.


История не имеет сослагательного наклонения. Поэтому, поднимая спорную и трагическую тему -- использование собак в космических программах -- я ни в коей мере не склонна обсуждать этичность чьих бы то ни было поступков. Я только хочу вспомнить их так же, как обычно вспоминают людей, совершивших героические поступки: имя, дата, фотография. Потому что дорогу людям в космос, и тут от фактов никуда не денешься, проложили собаки.

«Жива будет собака, будет жив и космонавт!» (Валерий Быковский)



За период с 1948 по 1961 годы в СССР было подготовлено и осуществлено 29 пусков геофизических ракет, осуществлены полеты 2 искусственных спутников Земли и 2 космических кораблей-спутников. Были поставлены эксперименты на 48 собаках, из которых 15 животных летали по 2 и более раза. Использование собак, согласно некоторым публикациям, продолжалось до начала 80-х годов.

Фотографии четвероногих испытателей, за исключением пяти самых известных, так и остались в пожелтевших отчетах военных и ученых. Даже кличка собаки, которую она получала, поступив в ВНИИ авиационной медицины, на базе которого в 1947 году была создана лаборатория, занимавшаяся проблемами физиологии при высотных полетах, оставалась с ней не до конца. Причинами тому были, с одной стороны, секретность -- представители разных ведомств по-разному именовали одно и то же подопытное животное, с другой стороны -- публичность: если опыт удавался и о нем сообщали в СМИ, то имя собаки могли заменить на политкорректное и более благозвучное. Варианты кличек в списке указаны в скобках. Большая их часть широкой публике неизвестна: но у меня дома упоминали Лисичку и Мишку: папина студентка-дипломница в конце пятидесятых по распределению была направлена инженером в лабораторию и впоследствии немного рассказывала о своих питомцах. Их было много, гораздо больше, чем показывали в телевизоре и писали в книжках.

( Дорогу в космос проложили собаки )

На лето меня ссылали к бабке в райцентр. Бабка, уже пенсионерка, продолжала жить в служебной квартире на первом этаже ветеринарной станции, которой некогда заведовала. Ветеринарная станция в райцентре -- это совсем не кошечки-собачки, как в столице, но и не очередь из баб и мужиков с захворавшими козами в поводу, вовсе нет: это серьезное государственное учреждение, призванное следить за чистотой сельхозпродукции животного происхождения. МРС и КРС в особо крупных размерах, короче. Эпидемии и эпиозотии. Ящур, бешенство и сибирская язва. В общем, все очень сурово и чужие здесь не ходят.

Двухэтажный деревянный купеческий дом на высоком кирпичном фундаменте стоял в самом центре города. Вход с улицы, в дверь под черной с золотом вывеской, был перманентно закрыт, все ходили через черный ход со двора. Во двор вела калитка, прорезанная прямо в глухих высоких воротах, с высоким же порожком, через который я перманентно же наворачивалась прямо в тротуарную плитку не меньше пары раз в сезон. Да, плитку: выложенные керамическими квадратиками улицы были своего рода визитной карточкой райцентра, градообразующим предприятием которого был комбинат огнеупоров -- керамика, да не та, что на кухонной полке: жаростойкие кирпичи, трубы, цоколи (цоколя, как говорят ламповщики) для ЭЛ, и из отходов -- розово-желтая тротуарная плитка для родного города. Сейчас ее, кажется, уже почти всю закатали асфальтом, а жаль.

Двор был мощен булыжником, с неизменной кашкой-ромашкой между серыми каменными лбами. Черный ход -- через обитую черной же клеенкой тугую дверь на невысоком крылечке -- вел в крошечную прихожую, из которой крутая лестница уходила наверх, в лабораторию, а длинный, холодный в любую погоду, коридор -- в огромную кухню и дальше, в жилые комнаты -- две отдельные и одну проходную. Где-то там же, в прихожей, примостилась узкая дверка в уборную, но меня туда не пускали, полагая предельно негигиеничным, если ребенок пользуется общей уборной: моим уделом был горшок, да и лет-то мне было как раз для горшка.

Лето я проводила снаружи дома. Как заставить себя вспомнить? Можно просто пойти от калитки по двору. Вот справа заросшая черт знает чем и непременными мальвами клумба -- где-то в ней прабабка закопала пистолет, притащенный другой бабкой, двоюродной, из фронтовых госпиталей -- "чтобы инвалидка не застрелилась". Стол и лавка -- для вечерних чаепитий, но в моем детстве на улице уже никто не чаевничал. Дровяные сараи (в доме было печное отопление): один по делу, его загружали с машины уже колотыми дровами, второй -- мой: та самая бабка-"инвалидка" устроила мне там летний домик: поклеила розовые бумажные обои местной же фабрики, поставила старую мебель, и в дождь стало можно не уходить с улицы. Дальше начиналась вотчина шоферов -- пара "их" сараев, набитых под завязку железным хламом, и бывшая конюшня, превращенная в гараж для трех железных коней -- всепроходного козлика, ветеринарной барбухайки и неопознаваемого древнего грузовичка. Все три автосредства были снабжены знаком ветеринарной службы -- синим крестом в белом круге. Шоферов было двое -- мужичка, мелкого и иногда пьяненького, я почти не помню, а вот водитель, точнее, водительша козлика, Галя, была моей любимицей. Во-первых, она была цыганка с кочевыми еще родителями, о которых иногда рассказывала и сокрушалась. Во-вторых, носила гэдээовский джинсовый комбинезон, невесть какими путями добравшийся до райцентра, где в начале семидесятых форсили в лучшем случае польскими мешковатыми джинсами. В-третьих, она давала мне посидеть за рулем своего автомобиля -- шикарным рулем, оплетенным проводками в разноцветной изоляции, подержаться за ручку переключения скоростей, снабженную роскошным набалдашником с рррозовой рррозой, замершей внутри прозрачного гладкого плексиглаза, потрогать плюшевые бомбошки занавесочки над лобовым стеклом. А вот плетеных рыбок и чертей тогда еще не было, одноразовые капельницы, из которых их мастерили, появились позже.

Галя, мятежная цыганская душа, ни на одной работе не выдерживала больше сезона. Хотя детское лето длинное, но на моей памяти она успела поработать в городской "Скорой", у нас в ветеринарке, немножко -- в аэродромной службе (да, в райцентре был аэродром, и однажды все та же Галя, пользуясь авиазнакомствами, покатала меня над городом на "кукурузнике") и, наконец, приземлилась в ГАИ. Там счастливо вышла замуж и, кажется, остепенилась.

В торце двора вместо забора стоял одноэтажный оштукатуренный и беленый то ли барак, то ли просто одноэтажный дом: окна занавешены, двери заперты. Когда-то там были квартиры работников лаборатории, но в мою бытность в райцентре рядовые сотрудники обзавелись более комфортным жильем. Продолжение этого дома-барака в левой части двора использовалось для всякого зверья -- в одной комнатухе со входом прямо с улицы в огромной клетке содержались десятки (а то и сотни) белых мышей, в другой, точно такой же, полчище морских свинок, дальше голуби и куры, которых никогда не выпускали на улицу. Мне прямо сказали и не раз повторили, что это для опытов и никого трогать голыми, без перчаток, руками нельзя. И потом, их было столько, что они не воспринимались как живые существа, так, шуршащая биомасса с острым запахом. А рассматривать глазки-ушки-носики мне не давали. Подходить к виварию без сопровождения взрослых вообще запрещалось -- "там зараза".

Положим, зараза обитала не там: и заражали, и просто брали кровь прямо над бабкиной квартирой, на втором этаже дома. Но об этом мне совсем не обязательно было знать.

Ах, да. Сразу за гаражом располагалась еще один крошечный сарайчик, в котором жил самый страшный персонаж моего лета -- баран Борька. Он отличался буйным нравом, и справиться с ним могла только лаборантка, полная немолодая женщина: почему-то именно к ней он воспылал нежными чувствами, тогда как всех остальных беспощадно разгонял по двору, если, конечно, удавалось вырваться на волю. До сих пор помню, с каким глуховатым звуком ударялись в захлопнувшуюся за мной тугую дверь его рога -- гонял он меня знатно, от гаража до черного хода без остановки. Борька тоже предназначался "для анализов", ну и еще немного для шерсти: пару раз за лето силами двух шоферов -- Гали и мелкого мужичонки -- а также лаборантки, ее мужа и какого-нибудь колхозно-совхозного гостя барана укладывали на бок и стригли. Куда девалась основная масса серовато-желтой пахучей шерсти, я не знаю, но отдельные ее клочки после экзекуции еще долго полеживали между булыжниками, запутавшись в редкой травке.

Осенью полуобросшего барана запихивали в барбухайку и увозили "домой: он же на лето приезжал, как и ты", говорили мне. Я кивала и бежала собирать игрушки: скоро в Москву, к маме и папе. Надо ли отмечать, что каждый год баран был новый, в конце концов, они все на одно лицо.

это мой папа и я. папе здесь сорок один, мне -- полгода. с тех пор прошло много лет и еще один год.



Я так забегалась сегодня со внуковыми документами, что не успевала оперативно поблагодарить всех, кто поздравил: сделаю это здесь и сейчас: Спасибо! Спасибо!

Моя бабка начала рожать старшего сына в стогу сена в санях, а закончила -- в бане, под присмотром повитухи из глухой карельской деревни с дивным названием Княжий Погост. Вообще-то планировалось, что сын красного командира появится на свет в больничке города Петрозаводска, но немножко не доехали. Бывает.

Моя мать начала рожать меня в стогу сена на Ленинградском вокзале, а закончила в Вышнем Волочке, славабогу, в московском роддоме: уехала, но не туда, куда собиралась. Как всякой зверушке в ожидании приплода, ей хотелось забуриться где потише и потемнее, и вообще-то планировалось размножиться в больничке города Боровичи, но немножко не доехали. Бывает.

Я начала рожать старшее чадо в стогу сена на кухне, лепя пельмени (мельчаем-с, ага): угощать маму: она собиралась навестить глубоко беременную дочь, и в момент рождения внучки гужевалась все на том же Ленинградском вокзале в ожидании поезда. Ну, хоть кто-то в дороге, выдохнула я, но по полной оттянулась на младшеньком, немножко сбежавши из роддома в родах (но потом все-таки вернулась).

Крошка не посрамила семейной традиции: ее прихватило в стогу сена в метро, когда она возвращалась из института, сдав зачет по физкультуре и экзамен по-чему-не знаю. Трешак закончился в ставшем уже традиционном роддоме, но начало было все-таки эпическим, особенно физкультура. (А сегодня, не выходя из роддома, она сдала еще один экзамен: считай, переплюнула всех и разом.)

Да, так об одеяле. Про то, в какие знамена и шинели заматывали сына моей бабки, родившегося в бане, история умалчивает. А одеяло прикупил мой папаша, когда стало ясно, что ребенок родился голым. Никаких запасов, конечно, никто не делал: все должны были прикупить в райцентре. Умиленный молодой отец отправился в "Детский мир" на площади Дзержинского и -- выбрал. Отечественное (других не завозили), ярко-алое, цвета качественного пионерского галстука, атласное ватное одеяло и синюю колясочку. Родня охнула, а папа недоумевал: что он сделал не так?

Одеяло оказалось живучим, и в год тотального безденежья, странным образом совпавший с годом рождения старшенькой, именно в нем, за неимением лучшего, я вынесла дочку из роддома. Ну а с сыном пошло по накатанной, от добра добра не ищут: он ехал домой в том же алом ватном одеяле. И то, какая складывается ватно-одеяльная традиция, мне совсем не нравилось.

Поэтому самому мелкому было решено прикупить новое одеялко: хотя старое за сорок с лишним лет нисколько не поменяло колера, оставаясь задорно алым, разве что заметно свалялось. И что? В двух интернет-магазинах одеял с нужными тактико-техническими характеристиками не оказалось, в третьем форма заказа повисла насмерть, а телефонный разговор с оператором прерывался как минимум дважды. Но товар, ура, был, а вот курьеры на праздники ушли в аут. Зато ближайший пункт выдачи заказов рядом, только речку перейти... вот уже час я жду, что мне подтвердят наличие одеяла -- не отечественного, не алого, не ватного.

И уже не верю, что дождусь. Потому что традиция.

он никогда не брал от студентов подарков -- а одних дипломников на круг получилось около сотни человек -- разве что копеечные сувениры "с легендой": так дома завелись три черных пластмассовых барашка с крутыми рогами, долженствующие обозначать троих выпускников семьдесят мохнатого года, и пластмассовый же пастух в бурке, не иначе как он сам; копеечная игрушечная гоночная машинка, которую мне разрешалось только разглядывать, не трогая -- как я мечтала ее покатать -- китайская перьевая ручка с золотым -- золоченым -- пером, блудное дитя социалистического Китая, -- бережно хранимый стафф, ныне закопанный в недрах моего -- моего! -- рабочего стола. Мне же от благодарных студиозусов досталась, не без сопротивления с его стороны, курчавая кривобокая капроновая собака и бессмысленная лупоглазая кукла-марина-с-голосом -- звуковой модуль -- пластмассовый цилиндр с дырчатой крышечкой -- вывалился и потерялся почти сразу, и в спине куклы-марины зияла дикого размера идеально круглая дыра.

все, что он мог для нее сделать, он сделал: перевел на вечерний, закрывал глаза на неготовые лабораторки, спрашивал поменьше... взял к себе на диплом: ее родители сгорали у нее на руках от рака, и больше никого во всем свете у нее не было. Диплом, отступив от правил, от которых никогда не отступал, он тоже написал за нее сам, и, извиняясь через слово, что отнимает время, натаскивал по телефону к защите: она сдала на четыре, распределилась -- с его протекцией -- на успешный тогда завод, через месяц после защиты схоронила мать и отца... потом позванивала по праздникам, звала на свадьбу, рассказывала о сыне... все как-то катилось.

после его первой больницы я нашла ее телефон: хотела было попросить навестить преподавателя, но не успела: она прибежала незамедлительно, и заходила потом не один раз, и звонила чаще -- но, как всегда, никто во всем свете не мог ему помочь: спустя семь лет, в последней больнице, она кормила его с ложечки, пока я делала то же самое дома с его женой.

и протянутый ею на похоронах конверт -- мы тут собрали, Наташа, возьми -- был единственными деньгами, взятыми от студентов за всю его жизнь.

Мама родилась и выросла в провинции. Когда ее окончательно утомляла столичная жизнь, распятая между домом и работой, она садилась на Ленинградском или Ярославском вокзале в электричку и, отъехав от Москвы на десять-пятнадцать остановок, возвращалась, по пути домой обходя маленькие колхозные рыночки, примыкавшие почти к каждой станции. Совершенно непонятно, что она пыталась там приобрести, да и пыталась ли -- нельзя же назвать уникальной покупкой килограмм минтая со станции Панки: минтай был индульгенцией, как и мешочек замороженной до звона клюквы или кустарные пластмассовые клипсы, красные с синим.

Эти вояжи не были исследованием новых земель -- маршрут из раза в раз повторялся -- и не были погоней за дефицитом: чего-чего, а васильковых рейтуз и в столичных галантереях хватало. И с рук мама не пыталась купить что-либо забавное или ценное, она вообще никогда ничего не покупала с рук, зря околорыночные торговцы хламом раскладывали на ее пути свои сокровища. Не мерный лоскут, не скобяные, не уцененные товары, не... и не... и не... Даже книги, продававшиеся по принципу "чем дальше от столицы, тем интереснее", не попадали ей в руки.

Вполне возможно, она искала на рынках киоски с сахарной ватой.

Давным-давно в райцентре окотилась бабкина кошка: котята получились шустрые, и один из них, утекши из гнезда, забился под кровать, за чемоданы. Извлекаючи беглеца, неловко двинули чемодан и отдавили котенку хвост. Хвост сох-сох и отвалился: получился котик без хвостика.

А бабка, на минуточку, была ветеринаром, причем главным, и соседи полагали, что у того, кто работает с КРС и МРС, наверняка есть доступ к самым породистым животным любой видовой принадлежности. Вот и завела она себе жутко породистое бесхвостое нечто, небось с самого облцентра привезла.

Бабка не отрицала, отмалчивалась. Соседи яростно завидовали. Так завидовали, что в конце концов котенка сперли.

Когда кошек в доме больше, чем одна, а мышей -- ветеринар же! -- целый виварий, котят особо не считают: хватились бесхвостого чуда не сразу. Беглое расследование выявило похитителей, а допрос оных -- куда кота дели-то? -- поверг в изумление: кота продали на колхозном рынке за 10 (десять!) рублей. Ты, Кузьминишна, не обижайся, -- примирительно бормотали соседи, -- Мы тебе треху отдадим. Вот прям щас у нас нет, но как пенсию дадут -- сразу.

Пенсия у соседей была, как и рынок, колхозная -- семь рублей в месяц.

запишу наконец, а то уж лет десять прошло, как.

В дом к А.Н., писателю, популяризатору науки, я попала как и в большинство подобных домов: по работе. Как водится, ни времени, ни места в казенных местах для обсуждения всяческих рабочих нюансов нам не хватило, и я в очередной раз отправилась к очередному автору на чашку чая и поговорить.

Дверь мне открыл сам хозяин -- немолодой дядька гренадерского роста и гренадерской же выправки, петербургский миддл в -дцатом поколении. Честно говоря, я его робела. Зато у его ног суетилась черно-подпалая такса, которую мне незамедлительно представили как главную собаку в доме: это наш Мориц, Моисей то есть: у нас всегда были таксы. У нас тоже, пискнула я. Общаться на равных мне было еще страшновато, но такса --

Мы выпили чая, от коньяка я отказалась, порешали рабочие вопросы, а потом разговорились, конечно же, на собачью тему: рыбак рыбака, а таксятник таксятника. И вот как раз тогда он рассказал мне историю про самого первого Морица в своей семье.

История произошла -- ох ты ж, в начале прошлого века, еще до Первой мировой, на даче в Териоках (как раз дача и дала мне возможность заключить, что передо мной потомственный миддл: другие подробности его биографии я узнала позже, когда перешли к следующей, а потом еще одной, и еще, и еще книжкам). Самая первая такса Мориц была -- такса: немного охотник, немного склочник, умница и задира. Гонял по саду, давил кротов и в целом был вполне доволен дачными досугами, если бы не соседи, точнее, соседская коза. Дачники с соседней дачи решили приобщаться к пейзанской жизни по полной и на лето арендовали, кроме дачи, козочку -- молока и пасторали ради. И вот как раз эта животина, недосягаемая из-за забора, сильно тревожила активного Морица. Он рыл подкопы, но их обнаруживали. Он грыз жердины изгороди -- но его отгоняли. А летать таксы не умеют.

Но в один прекрасный день обе калитки соседних дач оказались открыты, и Мориц сумел добраться до вражины: хозяева козы не успели глазом моргнуть, как пес подпрыгнул, повис на козьем хвосте, а потом, не разжимая челюстей, съехал вниз. Козья шкурка снялась, как кожура с банана, а у козы вместо хвоста осталась замечательная беленькая косточка. Попорченная скотина и ее арендаторы закричали.

Мориц, изрядно перепуганный воплями, драпанул домой с полным ртом козьей шерсти, был отруган и забился в дальней комнате под диван. Морицева хозяйка, бабушка А.Н., отправилась к соседям с зажатым в кулаке рублем для умиротворения нравов.

Соседи умиротворяться не пожелали: больше того, они позвали полицейского для составления -- как это сейчас называется, протокола, а как тогда называлось -- не помню. Бумаги, в общем. Полицейский, пыхтя, записывал за козовладельцами: "собака породы... повредила имущество...". Назвать породу собаки пострадавшая сторона затруднялась, и тут, как раз некстати, появилась хозяйка незадачливого охотника: предлагать рубль, поняла она, бесполезно, придется отвечать на вопросы.

-- Порода вашей собаки? -- строго спросил полицейский. Он-то знал, что даже достойная во всех отношениях дама обязательно будет юлить и выкручиваться. Правонарушители -- они такие.

-- Такс! -- гордо ответила хозяйка Морица.

-- Как это -- так-с? -- изрек служитель правопорядка. -- Так-с -- НЕ БЫВАЕТ! Пишем: фокс-терь-ер.

Так получилось, что я верчу это в голове уже которые сутки. Функционирую -- работаю, хожу по магазинам, разговариваю по телефону, отвечаю на письма, закидываю сиюминутные картинки на фб, а песенка-то прокручивается и прокручивается.

Вчера, не выдержав, вылетела часов в десять вечера на улицу, вроде как походить и продышаться, напоролась на возвращающегося домой ребенка, пойдем вместе, говорю, если хочешь, и внезапно вслух сказалось то, что никак не получалось сформулировать.

То есть она начала, а я договорила. У нее там всякие институтские дела и семинары, и ей как раз вчера -- а она тоже ужалена, пусть даже не вполовину, как я, но ужалена, -- преподавательница сказала, что, мол, самоубийство -- это противно вере. Она сказала, мне пересказали, я договорила: если вы верите, то бог ведет вашу руку и в этом, это его милость, это он дозволяет вам сделать с собой то, что вы хотите и можете сделать. А если не верите, то это ваша воля, ваше право, ваш выбор, и никто не имеет права вас осудить, и никто не может вас к этому подтолкнуть или от этого отговорить.

Когда я забрала отца из первой больницы, первое, что он выпалил, оказавшись дома, что таким жить не будет. Еще с бабушкиной семилетней болезни он припрятал пару упаковок сильного снотворного, и не могла бы я ему эти упаковки-то дать. Потому что до места захоронки ему добираться трудно. Нет, сказала я, я этого не сделаю не потому, что мне тебя жаль или не жаль, а потому, что если ты хочешь, то должен сделать это сам. Если правда надо, то учись: у тебя объективно есть потенциал научиться добираться до места твоей захоронки, научиться поворачивать ключ в замке, вынимать таблетки из блистера. Ты, если ты так хочешь, должен сделать это сам. Мы с мамой тебе не помощники. И ушла.

После этого разговора он прожил еще одиннадцать лет. И с головой.

Я заплакала потом, конечно. А он научился-таки добираться до своей захоронки, но не тронул ее: пока учился добираться -- раздумал или струсил, какая разница. И даже до туалета научился сам ходить. (А про то, убрала я таблетки, подменила или оставила как есть, я не скажу. Понятно же, что это ничего не значит.)