lunteg

На лето меня ссылали к бабке в райцентр. Бабка, уже пенсионерка, продолжала жить в служебной квартире на первом этаже ветеринарной станции, которой некогда заведовала. Ветеринарная станция в райцентре -- это совсем не кошечки-собачки, как в столице, но и не очередь из баб и мужиков с захворавшими козами в поводу, вовсе нет: это серьезное государственное учреждение, призванное следить за чистотой сельхозпродукции животного происхождения. МРС и КРС в особо крупных размерах, короче. Эпидемии и эпиозотии. Ящур, бешенство и сибирская язва. В общем, все очень сурово и чужие здесь не ходят.

Двухэтажный деревянный купеческий дом на высоком кирпичном фундаменте стоял в самом центре города. Вход с улицы, в дверь под черной с золотом вывеской, был перманентно закрыт, все ходили через черный ход со двора. Во двор вела калитка, прорезанная прямо в глухих высоких воротах, с высоким же порожком, через который я перманентно же наворачивалась прямо в тротуарную плитку не меньше пары раз в сезон. Да, плитку: выложенные керамическими квадратиками улицы были своего рода визитной карточкой райцентра, градообразующим предприятием которого был комбинат огнеупоров -- керамика, да не та, что на кухонной полке: жаростойкие кирпичи, трубы, цоколи (цоколя, как говорят ламповщики) для ЭЛ, и из отходов -- розово-желтая тротуарная плитка для родного города. Сейчас ее, кажется, уже почти всю закатали асфальтом, а жаль.

Двор был мощен булыжником, с неизменной кашкой-ромашкой между серыми каменными лбами. Черный ход -- через обитую черной же клеенкой тугую дверь на невысоком крылечке -- вел в крошечную прихожую, из которой крутая лестница уходила наверх, в лабораторию, а длинный, холодный в любую погоду, коридор -- в огромную кухню и дальше, в жилые комнаты -- две отдельные и одну проходную. Где-то там же, в прихожей, примостилась узкая дверка в уборную, но меня туда не пускали, полагая предельно негигиеничным, если ребенок пользуется общей уборной: моим уделом был горшок, да и лет-то мне было как раз для горшка.

Лето я проводила снаружи дома. Как заставить себя вспомнить? Можно просто пойти от калитки по двору. Вот справа заросшая черт знает чем и непременными мальвами клумба -- где-то в ней прабабка закопала пистолет, притащенный другой бабкой, двоюродной, из фронтовых госпиталей -- "чтобы инвалидка не застрелилась". Стол и лавка -- для вечерних чаепитий, но в моем детстве на улице уже никто не чаевничал. Дровяные сараи (в доме было печное отопление): один по делу, его загружали с машины уже колотыми дровами, второй -- мой: та самая бабка-"инвалидка" устроила мне там летний домик: поклеила розовые бумажные обои местной же фабрики, поставила старую мебель, и в дождь стало можно не уходить с улицы. Дальше начиналась вотчина шоферов -- пара "их" сараев, набитых под завязку железным хламом, и бывшая конюшня, превращенная в гараж для трех железных коней -- всепроходного козлика, ветеринарной барбухайки и неопознаваемого древнего грузовичка. Все три автосредства были снабжены знаком ветеринарной службы -- синим крестом в белом круге. Шоферов было двое -- мужичка, мелкого и иногда пьяненького, я почти не помню, а вот водитель, точнее, водительша козлика, Галя, была моей любимицей. Во-первых, она была цыганка с кочевыми еще родителями, о которых иногда рассказывала и сокрушалась. Во-вторых, носила гэдээовский джинсовый комбинезон, невесть какими путями добравшийся до райцентра, где в начале семидесятых форсили в лучшем случае польскими мешковатыми джинсами. В-третьих, она давала мне посидеть за рулем своего автомобиля -- шикарным рулем, оплетенным проводками в разноцветной изоляции, подержаться за ручку переключения скоростей, снабженную роскошным набалдашником с рррозовой рррозой, замершей внутри прозрачного гладкого плексиглаза, потрогать плюшевые бомбошки занавесочки над лобовым стеклом. А вот плетеных рыбок и чертей тогда еще не было, одноразовые капельницы, из которых их мастерили, появились позже.

Галя, мятежная цыганская душа, ни на одной работе не выдерживала больше сезона. Хотя детское лето длинное, но на моей памяти она успела поработать в городской "Скорой", у нас в ветеринарке, немножко -- в аэродромной службе (да, в райцентре был аэродром, и однажды все та же Галя, пользуясь авиазнакомствами, покатала меня над городом на "кукурузнике") и, наконец, приземлилась в ГАИ. Там счастливо вышла замуж и, кажется, остепенилась.

В торце двора вместо забора стоял одноэтажный оштукатуренный и беленый то ли барак, то ли просто одноэтажный дом: окна занавешены, двери заперты. Когда-то там были квартиры работников лаборатории, но в мою бытность в райцентре рядовые сотрудники обзавелись более комфортным жильем. Продолжение этого дома-барака в левой части двора использовалось для всякого зверья -- в одной комнатухе со входом прямо с улицы в огромной клетке содержались десятки (а то и сотни) белых мышей, в другой, точно такой же, полчище морских свинок, дальше голуби и куры, которых никогда не выпускали на улицу. Мне прямо сказали и не раз повторили, что это для опытов и никого трогать голыми, без перчаток, руками нельзя. И потом, их было столько, что они не воспринимались как живые существа, так, шуршащая биомасса с острым запахом. А рассматривать глазки-ушки-носики мне не давали. Подходить к виварию без сопровождения взрослых вообще запрещалось -- "там зараза".

Положим, зараза обитала не там: и заражали, и просто брали кровь прямо над бабкиной квартирой, на втором этаже дома. Но об этом мне совсем не обязательно было знать.

Ах, да. Сразу за гаражом располагалась еще один крошечный сарайчик, в котором жил самый страшный персонаж моего лета -- баран Борька. Он отличался буйным нравом, и справиться с ним могла только лаборантка, полная немолодая женщина: почему-то именно к ней он воспылал нежными чувствами, тогда как всех остальных беспощадно разгонял по двору, если, конечно, удавалось вырваться на волю. До сих пор помню, с каким глуховатым звуком ударялись в захлопнувшуюся за мной тугую дверь его рога -- гонял он меня знатно, от гаража до черного хода без остановки. Борька тоже предназначался "для анализов", ну и еще немного для шерсти: пару раз за лето силами двух шоферов -- Гали и мелкого мужичонки -- а также лаборантки, ее мужа и какого-нибудь колхозно-совхозного гостя барана укладывали на бок и стригли. Куда девалась основная масса серовато-желтой пахучей шерсти, я не знаю, но отдельные ее клочки после экзекуции еще долго полеживали между булыжниками, запутавшись в редкой травке.

Осенью полуобросшего барана запихивали в барбухайку и увозили "домой: он же на лето приезжал, как и ты", говорили мне. Я кивала и бежала собирать игрушки: скоро в Москву, к маме и папе. Надо ли отмечать, что каждый год баран был новый, в конце концов, они все на одно лицо.