lunteg

Когда я стану старенькая, я пойду работать продавцом в магазин секонд-хенд. По-моему, секонды – единственное уцелевшее поле чудес, на котором можно нарыть на грош пятаков: найти что-нибудь веселое, или замысловатое, или практичное-полезное, но подходящее только и исключительно тебе одной, а заодно бескорыстно порадоваться чужим удачам: бескорыстно – потому что не только на вкус и цвет, но и на размер нет и не может быть никаких товарищей.

Я и сейчас настолько немолода, что помню, как появились самые первые секонды. В Питере это был магазинчик какой-то неведомой религиозной конфессии на Пионерской, приторговывающий голландской гуманитарной помощью, и актовый зал медленно помирающего военно-промышленного НИИ где-то на набережных за Новочеркасской: добираться туда приходилось по колено в грязи, тротуары в той части города отсутствовали как класс. Институтчики, закупив сотню, примерно, тюков одежды, не долго думая, выкинули из актового зала ряды кресел и загрузили немаленькое пространство разноцветным тряпьем в три яруса.

Никакой рекламы у вышеозначенных заведений не было, слух о них передавался из уст в уста, от местных жителей – широким массам населения. Мне про оба места рассказал бывший свекр, хорошо знавший мою страсть к барахолкам, комиссионкам и вообще трешовым местам продаж товаров народного потребления. Год? Год был, кажется, 1992-й, а может, и 1991-й, в общем, действительно самое начало.

Голландцы оказались совершенно бездарными – втридорога, добротно и нудно, обычный магазин поношенных вещей. А вот ниишники – просто праздник, что сам процесс, что результат. Прямо от входа, где на колченогом столе гужевались потерханные магазинные весы (сейчас, кажется, в секондах на вес уже почти ничего не продают) начинались развалы тряпья, сначала – по колено, а ближе к середине зала нужно было карабкаться на тюки. Найдя в плотно спрессованном тряпье слабину, следовало нащупать «поддающуюся» тряпку и потянуть: таким образом достигалась некоторая «свобода» соседних тряпок, и в тюке можно было начинать рыться. Именно поэтому вся поверхность тряпичных тюков была усеяна своеобразными воронками – женщины (понятное дело, что в тряпках копались в основном женщины) «раскапывали» мануфактуру, пока хватало длины руки, а потом переходили на новое место.

После нищеты советских и перестроечных прилавков, дороговизны и однообразия кооперативных лотков, гнусного качества только начавшего появляться на рынках китайского ширпотреба актовый зал безвестного НИИ был круче подиумов модных домов. Тетки с серыми – а откуда взяться другим при жизни в очередях – лицами вытаскивали одну одежку за другой и, возможно, впервые в жизни подбирали юбку к блузке, а весь наряд – к себе, а не по принципу «что достали – то и носим». О, -- восторгалась одна, -- красные брюки! – и кричала, обращаясь к своей товарке, -- Зоооооя! Ты красные брюки наденешь? Зоя, невидная из-за тюков, откликалась: тут пиджачок к ним, как раз на тебя, к красным штанам хорошо будет! – и потом обе с энтузиазмом бульдозеров разрывают горы шмотья в поисках подходящей к внезапно сложившемуся комплекту блузки (про комплекты советскую женщину учили журналы «Работница» и «Крестьянка»: учить-то учили, но дальше, чем «синенькое идет к красненькому» в быту осуществить было невозможно: дефицит-с, носи что купил или сам сварганил). Женщины разрумянивались, щеки у них горели, глаза блестели, и они становились похожи на обычных людей, прогуливающихся по здоровенному торговому центру в неспешном шопинге.

Актовый зал просуществовал совсем недолго, месяца два или три. В последние дни по углам лежало несколько жалких кучек совсем откровенной рванины, все остальное было разобрано, даже тюк национальных тирольских мужских костюмов (ну там шляпка с пером, белая рубаха, кожаные шорты) – их, похоже, сдал в помощь утопающей ядерной державе то ли австрийский, то ли немецкий ансамбль народного танца. Интересно, куда в этих шортах ходили жители Санкт-Петербурга? В городе стремно, а на даче комары.

А потом наступила эра раскладушек на Пионерской. Но о них как-нибудь в другой раз.