Восемьдесят четвертый год -- мне пятнадцать. Я читаю от корки до корки двухтомник Цветаевой, купленный отцом одноклассницы за чеки в "Березке" и воображаю, что влюблена в одноклассника -- жаль, что воображаю: из него, в отличие от всех остальных предметов воздыханий, действительно получился весьма дельный человек. Знакомых вне школы у меня раз-два и обчелся: поэтому даже на вылазку за сапогами "на манной каше" я пускаюсь вместе с потенциальными конкурентками: они всегда первыми успевали заметить, что, мол, что-то ты как из инкубатора, хотя что сапоги, что босоножки, что еще какую-нибудь сейчас фигню, а тогда -- совсем не фигню, а надежду на светлое будущее, мы покупали вместе. Голенища сапог отчаянно широки: рояльные ножки -- и те болтаться будут, а других тогда не шили. Вообще не шили.
День проходил между школьной скукой, навязчивым чтением и не менее унылым самостоятельным изготовлением одежды: надежды. Плюс разглядывание прыщей на немаленьком уже тогда носу. Плюс бесконечные насморки, мокрые ноги в дурно сделанной обуви, жиденькая челка до бровей. Где-то на периферии маячит комсомольский билет -- кажется, его выдавали той же зимой -- неловкое ощущение бездарного спектакля в райкоме. Райком сидел в бывшем барском особняке с уцелевшими в революцию и войну интерьерами: крушения эсэсэсэра он не пережил, снесли под корень и отстроили безликий новодел "для богатых". Стоит с темными окнами. А какая там была широченная деревянная лестница! какие потолки! и да, неуместные комсомольцы, конечно, с дурацким "сколько человек могут организовать комсомолькую ячейку? как зовут руководителя коммунистической партии Вьетнама?"
Какой Вьетнам, какой нам тогда Вьетнам! Нам по пятнадцать, нас мучает нищета мира вокруг, нас мучает предстоящая скука накатанной жизни, и этот февраль, и этот март, и эта каша под ногами -- и невозможность соскочить, кем бы ты ни был. Про свободу внутри, задавленные подростковыми комплексами и жестким воспитанием, мы еще не догадывались. Мы ее даже не замечали у других: важнее было "быть как все".
Почему-то совсем не помню никакой музыки, и даже никаких звуков: грязно-белые пустынные улицы. Темная компашка, собиравшаяся в подвале дома, где жила одноклассница -- ох, и что же там делалось в дальней комнате на продавленном диване? Верите -- ни-че-го. Так, обжимались, дыша друг в друга дымом дешевых сигарет. "Столичные", они же "Столица, "Космос" -- дрянь редкостная. "Мальборо" в табачной лавке на Арбате -- рупь пятьдесят до весны, а в мае -- уже три. Я сразу начала курить крепкие -- кубинские, со сладковатой бумажкой -- "Лигерос", кажется: сразу по пачке в день: не выпендривалась ни разу, курить (именно курить, затягиваясь как положено) хотелось лет с двенадцати.
Что еще? Морализаторские подвалы в "Комсомолке" ("Всем выписать обязательно и предъявить подписку" -- команда в школе. Мне выписывали без напоминаний.) "Ровесник" -- чуть поживее. Пленум какой-то, какая-то невыполненная продовольственная программа -- мимо, все мимо. Журнал "Работница" с выкройками. Журнал "Наука и жизнь" со схемой вязания из импортного журнала. Магнитофон "Весна". Все.
Я не знаю возраста травматичнее и тяжелее подросткового. Подростки сволочи, но мне их жалко почти как младенцев: ни возможности, ни умений, один только потенциал, да и тот какой-то сомнительный. Да еще время такое, глухое, серое.
Кто там лирики просил ) Вот, пожалуйста. Картиночка
отсюда![[personal profile]](https://www.dreamwidth.org/img/silk/identity/user.png){kind=small}
